– Какой же он тяжелый, – улыбается Михаил Григорьевич Полячков, доставая из шкафа свой парадный китель. Немного вздергивает его на руке, раздается мелодичный перезвон наград, и полковник не без гордости добавляет:
– Четыре с половиной килограмма весит, и это еще не все. Еще 12 штук медалей в коробке запасных лежат.
Зайдя в квартиру Михаила Григорьевича и увидев его, я засомневалась, а точно ли по адресу мы приехали. Стоящему передо мной мужчине – не более 75-80 лет. Высокий и статный, благородная седина в волосах и мальчишеский блеск в глазах, чистейшая речь и по-юношески прямая спина.
– Сколько вам лет, Михаил Григорьевич? – озадаченно спрашиваю его.
– 22 ноября исполняется 94, – даже слегка кокетничая, отвечает ветеран. – Я с 16 лет на войне.
Ну и ну! Дай бог каждому так выглядеть в 94 года! А ведь он «отхватил» от войны побольше многих и после эвакуации по Дороге жизни из блокадного Ленинграда весил 34 килограмма при росте 170 см.
– Расскажите, как вы, несовершеннолетний парнишка, попали на фронт?
– Обязательно расскажу. Но до фронта надо было еще блокаду Ленинграда пройти, да еще и выжить, – немного назидательно произносит М. Полячков, поднимая вверх указательный палец.
И он прав. Жизнь в блокадном Ленинграде не только испытала парня на прочность, но и закалила его для будущих боев.
– В блокаду мы попали, когда бежали от финнов с Карельского перешейка. Сейчас поселок, где мы жили, называется Плодовое, – начинает свой рассказ Михаил Григорьевич. – Драпали мы оттуда в августе 41-го, вдоль Ладоги, спасали свои жизни. А мимо, обгоняя нас, бежали солдаты. Помню страх и какое-то безумие у них на лицах. Мы их спрашивали: «Куда ж вы бежите? Родину защищать надо!». А они лишь оглянутся, руками махнут и бегут дальше. Молоденькие они были, призывники.
В блокадный пригород Ленинграда, поселок Янино, семья Миши приехала в составе шести человек: мама, Миша – старший из детей, три сестры и новорожденный малыш. Отца призвали в армию в первые же дни войны, 5 июля, артиллеристом, и уже 10 сентября он погиб на Пулковских высотах.
– Мы долго не знали, где он и что с ним. Значился пропавшим без вести. Уже после войны я искал его через Подольск. И нашел человека, который был в похоронной команде и знал, как отец погиб – там было прямое попадание, погиб весь расчет. Трое свидетелей подтвердили этот факт, – ветеран незаметно утирает слезу. – Уходя на фронт, отец сказал: «Миша, ты остаешься за старшего, смотри!». Вот я и был за старшего.
Убежав с Карельского перешейка от гибели, попав прямиком в блокаду, семья Полячковых оказалась в еще более жуткой ситуации: беженцам не давали продуктовых карточек, потому что у них не было прописки или работы.
– В первую очередь умирали от голода именно беженцы, – объясняет Михаил Григорьевич, – у них не было карточек. Из 80 тысяч беженцев выжили только тысяч восемь. Еще быстро гибли подростки и мужчины. Девушки и женщины держались дольше.
С сентября по 1 декабря семья выживала чудом и усилиями Михаила.
– Сперва зарезали корову, этого мяса быстро не стало. Затем я бегал на поля, там поле уборки капусты оставались листья и кочерыжки, собирал их. Когда выпал снег, ковырялся в снегу, раскапывал. Чем-то помогали местные жители, видели, что мы жутко голодаем. И огромную роль в моей судьбе сыграл один мужчина, возрастом примерно как мой отец, водитель из военкомата во Всеволожске, – немного откашлявшись, продолжает М. Полячков. – Он подкармливал нас жмыхом, дуранда мы его называли. Брал его у лошадей и привозил нам. Еще он брал меня на оборонительные работы, а я привозил маме и сестричкам миски и котелки с кухни, где нас кормили, если в них что-то оставалось. А потом и вовсе я раз 5-6 ездил в составе бригады по уборке трупов. Они лежали на улицах как поленья, ледышки, килограммов 25-30 каждый. За ноги, за шею складывали их в машину, штук по 25-30, и везли на Пискаревское кладбище.
Когда в конце ноября люди, в чьем хлеву жили Полячковы, смогли сделать для них справку о месте жительства, семье наконец-то выдали продуктовые карточки. Радости не было предела. Но…
– Норма хлеба к тому времени была уже 125 граммов. И это не тот хлеб был, что сейчас. В нем было очень мало муки и много всяких добавок – хвои, опилок, травы, жмыха, он был не пропеченный и очень влажный. Поэтому он был тяжелый, и кусочек 125 граммов был не больше вот вашей машинки, – ветеран пальцем указывает на диктофон в моих руках. А это штуковинка размером примерно 10 на 3 сантиметра и толщиной один сантиметр. Крохи!
– Приносил я из магазина 750 граммов такого хлеба, отдавал маме. Она делила его на три части, и каждую треть – еще на шесть кусочков, – руки ветерана немного трясутся.
Когда в феврале 1942 года Миша уже почти «дошел» и боялся лишний раз наклониться, опасаясь упасть и не встать, тот самый водитель из военкомата сказал матери паренька: «Уезжать вам надо, иначе он погибнет» и достал для семьи эвакуационные билеты. Он же привез семью 23 февраля на Вагановский спуск. Но выезжали из блокады уже впятером – одна из сестер Миши умерла от голода, он отнес ее в детскую братскую могилу. На дороге жизни машина, где ехали Полячковы, попала в пробоину. Их пересадили на бензовоз. Маму с малышом за пазухой – в кабину, а Мишу и двух сестренок – в деревянные ящики вдоль цистерны. Доехав до Кобоны, Миша понял, что одна из сестренок замерзла насмерть. Мороз был 35 градусов, пурга. А вторая отморозила пальчики на руках. Так всю жизнь и прожила без пальцев.
Когда семья погрузилась в телячьи вагоны, чтобы ехать дальше, сознание оставило изможденного паренька. На станциях, где останавливался поезд, из вагонов выгружали трупы и тех, кому нужна срочная помощь. В Вологодской области сняли и Мишу. Очнулся он в госпитале города Сокол, на весах.
– Боже мой, 34 килограмма, одни кости. Это при его-то росте! – воскликнула одна из молоденьких медсестер.
А потом, подбадривая паренька, засмеялась:
– Не бойся, Миша! Кости есть, а мясо мы тебе нарастим!
– Они шутили, но мне было не до смеха, – пожимает плечами Михаил Григорьевич. – Я вообще плохо понимал, где я и что со мной. Мне поставили дистрофию второй степени, когда организм выживает уже за счет собственных мышц.
Когда Миша немного пришел в себя, его устроили в ремесленное училище. Окончил парень его слесарем-инструментальщиком 5-го разряда. И был отправлен на строительство домны в Магнитогорск. Однако сбежал оттуда, ведь условия работ были сродни блокадным.
Вернувшись в Вологодскую, парень стал задумываться, как попасть на фронт. И умудрился попасть в списки призывников 1924 года рождения. Но, приехав в военкомат, был рассекречен. Во-первых, военком, глядя на его щупленькое тельце, недоумевал: куда такого заморыша на фронт? Его откармливать надо! А потом, узнав, что он приписал себе год, оставили при военкомате.
В январе 1943 года Миша уже был достаточно силен, и его отправили в Марийскую ССР в запасной полк. Там М. Полячков, имея 8 классов образования, что было огромной редкостью в военные годы, окончил полковую школу и получил звание ефрейтора. Выучился он на минометчика, а затем стал командиром отделения и сам уже обучал пополнение. Все это время парень рвался на фронт, но офицеры-фронтовики успокаивали несовершеннолетнего Мишу: успеешь еще повоевать, сынок, куда ты все лезешь!
Когда же Михаил попал на фронт, то его взяли в разведку, в первую танковую армию. Минометчики там были не нужны, но образование парня открыло ему путь в разведроту. И уже осенью Миша пошел в разведку.
– Дважды мы ходили за линию фронта. Документов при себе никаких, гранаты, автоматы, ножи. Первый раз неудачно, а второй раз взяли «языка», немецкого капитана-медика, – вспоминает он. – Заметили, что он все время ходит к одной избушке. Долго наблюдали. Подобрались, выбрали время, группа захвата сразу кляп ему в рот, руки назад, толкнули вперед и повели. А мы, автоматчики, сзади прикрывали. Погони, правда, не было, не хватились его. Это первая моя медаль, в 1943 году, – «За отвагу». А третий раз мы под свои же «катюши» попали. Какая-то нестыковка у наших наблюдателей произошла и они нас, когда мы по нейтральной полосе с задания возвращались, приняли за немцев. Шарахнули на рассвете из 14 снарядов. Ох, я вам скажу, это страшно – под «катюшу» попасть! Снаряды взрываются, земля на дыбы встает, грохот! Слава богу, промазали по нам, потому как разлет снарядов был не меньше 50 метров. Повезло.
В 1944 году Михаил, получив звание младшего лейтенанта, стал командиром взвода автоматчиков в танковом десанте – 24 человека. На взвод – три танка Т-34, и все их передвижения – только под прикрытием десанта.
– Если не было боя, мы ехали на броне. А как наступление – отделение десантировалось и шли рядом с танком, справа и слева. Танкисты знали: если мы с ними, то они обеспечены безопасностью. Бывало, я и в танкиста превращался, замещал командира танка. Так что и в башне приходилось быть.
– А как оно – внутри танка? Тесно, душно? – задаю, возможно, несколько наивный для ветерана вопрос.
– Внутри танка холодно настолько, что танкист сидел в ватных штанах, в телогрейке, в валенках, – поясняет Михаил Григорьевич. – Свистело все насквозь, а если еще и люк у механика открыт – так и вовсе туши свет, выдувает все насквозь, холод страшенный. Но на каждом танке был брезент, своя печка-буржуйка, и когда танк останавливался, его накрывали этим брезентом, под ним вырывали котлован и все мы туда, вместе с экипажем. Отдыхали, грелись. Если после боя перерыв был, то спали мертвецким сном. Там ни о чем не думаешь, лишь бы урвать чуть-чуть сна. Ведь в любую минуту могут снова в бой скомандовать. Спать хотелось ужасно. Даже «хотелось» – не то слово, на ходу спали. Бывало, в строю человек идет и засыпает.
Михаил Григорьевич ненадолго прервал свой рассказ, потер руками лицо, щеки. И вдруг спросил:
– А вы знаете, как погибали танкисты? – внимательно посмотрел он на нас.
Честно скажу, в этот момент по спине побежали мурашки.
– Чаще всего они заживо сгорали, – тихо произнес ветеран. – Когда снаряд попадал в трансмиссию, загоралось топливо и начинался пожар. А экипаж в это время внутри танка был уже контужен от удара снаряда о броню. Люди теряли сознание, из ушей, глаз лилась кровь, они были не в себе. И к тому моменту, когда они начинали понимать, что вокруг них происходит, из танка уже было не выбраться. Они уже горели. После контузии из пожара им было не выбраться. Не спасались.
Командир взвода танкового десанта М. Полячков потирает рука об руку, как будто немного озяб.
– Еще они погибали от осколков внутренней брони, – продолжает он. – При попадании бронебойного снаряда в танк броня снаружи не пробивалась, а внутри от нее и оборудования веером разлетались осколки и убивали экипаж. Больше всего наши танкисты боялись фауст-патронов, борт они пробивали, а их болванки были наполнены жидкостью, которая при попадании фауст-патрона в танк прилипала и начинала гореть.
– Как справлялись со страхом, Михаил Григорьевич?
– Если человек говорит, что я, мол, не боюсь, то это глупый человек, и верить ему никак нельзя. Все боялись. Жить охота же, верно? Но одно дело переносить все это в себе, а другое – показать свою трусость. А трусы были, куда же без них? И самострелы были, как правило, в левую руку. Вообще же, если солдат выжил в первом бою, то в следующий бой он идет более смело, – рассуждает Михаил Григорьевич. – Первый раз – его всегда видно, как человек жмется, укрывается, прижимается, пехотинцев бывало и из окопа-то не вытянуть. Мне, конечно, не доводилось солдат в бой поднимать, но, находясь в окопах пехотинцев, я насмотрелся на это.
Михаил Григорьевич вздыхает, пару секунд сморит в сторону, затем опускает голову и как бы исподлобья произносит:
– Чего я не боялся на поле боя, так это убитых и раненых. Трупов насмотрелся еще в Ленинграде. Да и в разведке многому научился. Но вот бывало, присылали пополнение – новичков, особенно из азиатских республик. Ох, какую суматоху они создавали: если кого-то из них ранило или убивало, то остальные тут же бросались к нему. Ползали вокруг него, пытались поднять. Надо дальше в бой, а их не отогнать. Сильно он утяжеляли и без того тяжелую обстановку, неуправляемые были, да еще делали вид, что не понимают по-русски.
Сам Михаил был ранен трижды. Первые два раза – на наблюдательном пункте.
– Командир батальона у нас был безалаберный, все у него было на авось. Чтобы ставить задачи, собирал офицеров на наблюдательном пункте, – поясняет ветеран. – Мы его предупреждали, что высовываться нельзя, за нами наблюдают. А ему нужен был кругозор. И вот немцы приметили, что мы на пункте собираемся. Стали пристреливаться минами, но не по нам, а как бы в сторону. Я же был минометчиком и понимал, что они пристреливаются в сторону, а потом делают доворот и бьют белым огнем прямо по цели. Идет такой пристрел от немцев, и я сразу говорю: имейте в виду, следующая будет наша! Так два раза на наблюдательном пункте нас и бомбили, дважды в ногу ранен был.
А третий раз М. Полячкова ранило уже в Берлине.
– Я снова попал под бомбежку своих же, – слегка улыбается он. – И осколками от разорвавшейся мины мне пригвоздило фуражку к голове, ее было просто не снять. Контузия была очень сильная, кровища, я сутки ничего не слышал, не осознавал себя, кто я и где.
В Берлине бои шли 10 дней.
– И за 10 суток мы не потеряли ни одного танка, – говорит ветеран. – Шли танки по улицам, а мы, десант, впереди, по тротуарам. Населенный пункт опасен для танка, он ограничен в маневрах. А мы вооружены были фауст-патронами, гранатами, автоматами, стреляли по окнам, по амбразурам, бросали гранаты. Трассирующими пулями показывали танку, где цель. Танк делал два-три выстрела, и снова можно двигаться дальше.
Расчищая путь танкам, взвод танкового десанта под командованием М. Полячкова продвигался в сердце Берлина.
– Был негласный приказ, – рассказывает Михаил Григорьевич, – взять Берлин к 1 мая. Любой ценой. И мы взяли его в ночь с 1 на 2 мая. И сделали это действительно дорогой ценой. Можно было и не любой ценой, если бы не была поставлена такая задача – к 1 мая. Немцы начали сдаваться пачками, а генералы и офицеры стрелялись.
Младший лейтенант, командир взвода танкового десанта Михаил Полячков закончил войну в 200 метрах от Рейхстага.
– Когда я подошел к Рейхстагу, 4 мая это было, то его стены были исписаны на высоту в два человеческих роста. Хочется и свою фамилию оставить – а негде! Видели бы вы это – чудо просто! – улыбается ветеран. – А на самом здании, на крыше, каких только красных знамен нет! Сотни! Все, что было под рукой красного, солдаты все тащили наверх. Победа!
В этот же день часть вывели из Берлина на окраину.
– Я остался служить в армии, в Германии, еще на 5 лет, – уже как бы подводит итог своему рассказу Михаил Григорьевич. – Дальше служил в Украине, затем снова возвращался в Германию. В Ленинградский военный округ вернулся только в 1963 году.
Одним из самых запоминающихся моментов прошедшей войны стало для М. Полячкова и то, что в своем взводе он был самый молодой:
– У меня были два солдата, которым было по 40 лет. И они ни разу не назвали меня «младший лейтенант». Называли меня командир, а один из них и вовсе называл меня «сынок». Ты, говорит, не лезь на рожон, сынок. Скажи нам только, что делать, мы сами все сделаем, – рассказывает ветеран. – На фронте вообще никто никому не приказывал. Разговор был такой: ребята, вот такая обстановка, надо. Надо сделать то-то и то-то. И все. Все всё понимали. Было такое товарищество, панибратство. Приказы – это в документах высшего начальства. А на фронте, если командир с солдатами общего языка не нашел, долго не воевал такой командир. Ничего хорошего из этого не выходило.
Сам же Михаил Григорьевич служил в действующей армии до 1973 года, уволился в звании подполковника. К 50-летию Победы получил звание полковника. Трижды принимал участие в парадах Победы в Москве, участвовал в параде Победы в Берлине 7 сентября 1945 года.
– Мы долго готовились к параду, маршировали на аэродроме. Принимал парад Жуков, а командовал английский генерал, ведь парад проходил на территории английского сектора Берлина. На временных трибунах стояли представители союзников – американцы, англичане и французы. Открывала парад наша колонна из 100 офицеров. А вот когда пошла техника – наша, наоборот, замыкала колонну, – тут ветеран хитро прищурился. – И у союзников коленки затряслись, когда они увидели наши новые танки – 52 тяжелых танка ИС-3, которые не принимали участие в боях! Привезли их из Нижнего Тагила специально на парад Победы, везли около двух недель, ночами, без станции назначения. Союзники их увидели впервые и были в шоке, откуда у русских такое оружие. Это был фурор!
Но осталось у ветерана и грустное воспоминание от берлинского парада:
– Наша офицерская колонна прошла очень плохо, – до сих пор расстраивается он. – Спутали ногу, все пошло «гармошкой». Причем не одна, а две или три шеренги. Велась видеосъемка, но в Советском Союзе этот фильм был показан только раз. Раньше я его не видел. А недавно ко мне на консультацию приехали ребята-историки и привезли копию этой самой съемки. Я все высматривал, хотел увидеть себя. Не увидел. А потом до меня дошло: нас, видимо, вырезали. Плохо мы прошли…
Михаил Григорьевич, кому-кому, а уж Вам расстраиваться совершенно нельзя – ведь всю свою жизнь Вы прошагали четко и в ногу! И прожили ее красиво: 57 лет с любимой и единственной супругой. А наследство-то какое нажили! Два сына, два внука, две внучки, четыре правнучки и три правнука.
Дай бог каждому!
Анна ТЮРИНА
